После каждого нового рецидива я начинал злиться от собственного бессилия. Вы не представляете, какой объем работы мне пришлось перелопатить, а результат – ноль. Но поимка этого недочеловека превратилась для меня в навязчивую идею. Только не подумайте, что это был синдром охотника, загоняющего свою жертву. Наоборот, меня давило чувство вины за то, что я не могу выполнить свой долг, свое предназначение в этой жизни. Ведь моя работа, моя жизнь – ловить и устранять из общества таких как он. А в каждом новом искалеченном мальчике я отчетливо видел собственного ребенка, я представлял очередную сломанную судьбу. И мне становилось страшно.

Он их не просто унижал, не просто удовлетворял похоть, обманывая. Он их ломал, бесповоротно и на всю жизнь. Убивал, оставляя в живых. Он их как будто перепрограммировал и делал подобным себе. Вы не поверите, какой процент умственных отклонений на сексуальной почве у самих бывших жертв насилия.

Полковник нервно достал сигареты, порылся в ящике стола, выудив старую грязную пепельницу, закурил, и спокойно продолжил:

— Знаете, я  никому об этом не рассказывал и вряд ли расскажу. Но я очень хотел убить этого негодяя. Быстро и безжалостно. Так, как убили его Вы. В любом случае, два дня назад в нашем мире стало двумя маньяками меньше. — Полковник пристально посмотрел ему в глаза и о чем-то задумался. — Мне кажется, что мое преследование этого извращенца со временем тоже приобрело маниакальные черты.

Кто Вы, я не знаю. Сами Вы молчите, а у нас на Вас ничего нет, кроме нескольких биографических данных. Возможно, неправильно говорить Вам об этом как обвиняемому, но про Вас нет никакой информации во всех доступных мне базах данных. И мне это безразлично, если честно, и как офицеру, и как человеку.

Волею судьбы, Вы сделали за меня мою работу, и сработали хорошо. И я уважаю Ваш поступок, на Вашем месте я бы поступил так же.

Странно получается, я служу закону и морали. А то, что Вы совершили, это и незаконно, и аморально. Мне кажется, иностранец никогда не поймет, как действие может быть аморальным и незаконным, но справедливым и правильным с точки зрения нравственности, по совести. У иностранцев даже слов таких нет.

Полковник помолчал, ковыряясь недокуренной сигаретой в пепельнице.

— Я – человек длинной воли, и только тот, кто думает на русском языке сможет понять, почему я разговариваю сейчас с вами.

Вы отказались от защитника на прошлом допросе, от всего отказались. Но Вам по закону положен адвокат. У Вас будет другой защитник, и я настоятельно рекомендую воспользоваться вам его услугами.

Вам инкриминируют «оружие» и «убийство». Посидеть придется в любом случае, вопрос в том, сколько. Я приложу все усилия, чтобы вы получили минимальный срок и провели его в нормальных, по тюремным меркам, условиях.

Сначала Вы получите лет пять-шесть в худшем случае, возможно, года четыре с половиной. Далее вышестоящая инстанция скинет год-полтора по кассации. Потом условно-досрочное. Итого, пару лет. Это то, что я могу сделать для Вас, но возможно, получиться просидеть еще меньше.

Сегодня вечером вас перевезут на «Бутырку», Вы попадете на «спец», в нормальную камеру, с нормальным контингентом, о вас будут в курсе оперативники. При этом ни мне, ни оперативникам вы, естественно, ничего не будете должны, это не значит, что вы на них работаете. Но присматривать за вами будут. После суда вам предложат остаться в тюрьме, если не захотите уезжать в лагерь. Это уже как вам понятия будут позволять, так и решите.