Возможно, они приехали на выстрел, или им на встречу выбежал испуганный мальчик. Если так, интересно, что он успел им сказать, и за кого в тот момент патрульные приняли его самого?

Потом, его сутки держали в камере, затем был короткий допрос у мерзкого следователя и наглого опера, где он сказал, что не будет свидетельствовать против себя до суда. Лучше раньше времени ничего не говорить. Сегодня третий день, по идее уже давно должны были отправить в тюрьму, «на тюрьму», как здесь говорят. Как бы вторя этим мыслям, дверь камеры задребезжала замками, и пожилой конвоир с испитым лицом рявкнул: «На выход»!

Изолятор временного содержания располагался в полуподвале районной управы. Его повели на второй этаж, где находились кабинеты следователей. Суета вокруг была непривычной после трех дней одиночества, обстановка давила и не давала сосредоточиться. Вокруг плохие и злые люди решали судьбы еще более мерзких людей. Конвойный завел его в кабинет и вышел.

В комнате за широким облупившимся столом сидел давешний следователь, что-то рассматривая на экране допотопного монитора. Видимо раскладывал пасьянс, или, что там он обычно делает, изображая сосредоточенную работу.

Рядом, у маленького столика, напоминающего школьную парту, стоял человек лет сорока с лишним, в приличном темном костюме, со скрещенными на груди руками. Следователь бегал глазами по экрану компьютера, медленно печатая что-то на клавиатуре указательным пальцем правой руки, смешно оттопырив остальные в сторону.

Мужчина в костюме представился полковником, не уточнив правда, какого подразделения, на обычного мента он был не похож, выдавали усталые глаза, человека, который знает тайны. Он назвал свою фамилию и продолжил, совершенно не обращая внимание на работу следователя, ковырявшегося за своим монитором:

— Мы знаем, что Вы воспользовались 51 статьей конституции и отказались свидетельствовать против себя до суда. Это Ваше право, но я хотел бы поговорить с Вами, так сказать, без протокола.

Не дожидаясь ответа, полковник посмотрел в сторону следователя, тот, взяв заключительный аккорд клавишами, с шумом и деланной небрежностью забрал со стола сигареты, поднялся и направился к двери:

— Пойду, кофе попью.

Полковник, не отвечая, дождался, когда за следователем закроется дверь, указал заключенному на стул и только после этого присел сам, на свободное место следователя. Немного помолчав, он, чуть касаясь пальцами подлокотника старого, разбитого временем кресла, забарабанил на нем какой-то мудреный перебор. Потом устало посмотрел в глаза арестанту:

— Мы его искали больше трех лет. Четыре эпизода, по подчерку точно его рук дело, три под сомнением. Но точно, это не все, что мы о нем знаем, и теперь не узнаем никогда. Вы даже не представляете, сколько пропадает в Москве детей.

Вчера мы закончили допрашивать мальчика. Понимаете, допрос ребенка – это очень сложная процедура и в процессуальном, и в психологическом смысле.

Он потупил взгляд в пол, от чего выражение его усталых глаз сделалось почти нежным:

— Вы не поверите, сколько грязи я насмотрелся на этой чертовой работе.

Он немного выпрямился в кресле, взгляд оторвался от пола, штыки зрачков, направленные через глаза, казалось, доставали до самого сердца:

— Он очень аккуратно работал. Никогда не возвращался на прежнее место, но всегда появлялся весной или ранней осенью. Знаете, чтобы уничтожить человека, не всегда нужно его убивать. Он не убивал, он просто портил хороших маленьких мальчиков, а я пытался его поймать, безрезультатно, все эти годы. Ведь чтобы поймать человека, нужно понять, как он мыслит! А как было поймать этого поддонка, если мне даже представить страшно то, что могло быть у него в голове?